"ФНРС-III" вступает

В высших сферах было решено, что батискаф может считаться вступившим в строй; для меня это означало одиночество. На дакарской военно- морской базе Каретт занялся усовершенствованиями, необходимость которых стала очевидна после погружения на 4000 метров. Надо было повысить герметичность электромагнитов, разработать новую конструкцию соединений для батарей, отделяющихся от батискафа при аварии. Вместе с Вильмом, которому предстояло продолжить службу в Техническом отделе Управления военно-морского строительства в Париже, я вернулся во Францию. Мне надо было подготовить материалы для нового соглашения между военно-морским флотом и ФНРС, определить расходы и обязательства обеих сторон. К концу марта эта работа была закончена, и 2 апреля я отправился в Дакар для встречи с профессором Теодором Моно, тогдашним директором Французского института Черной Африки.

В принципе я должен был до возвращения профессора во Францию, назначенного на конец мая, организовать для него два погружения с исследовательскими целями - одно на глубину 750 метров, другое - на 1500 метров. Однако нам не доставили вовремя детали, необходимые для установки сбрасываемых батарей, и первое погружение пришлось несколько отложить.

Профессор Моно был не из тех, кого такая заминка может остановить. Страстный натуралист, он часто отправлялся из Дакара в экспедиции по пустынным районам, причем весь его эскорт составляли два проводника. Чаще всего они шли пешком, ведя под уздцы лошадей, а когда их спрашивали, где они берут воду в этой засушливой местности, профессор неизменно отвечал, что человеку вполне достаточно одного стакана воды в день. Этот поджарый аскет не ел мяса и не пил вина и вообще был идеальным спутником для длительных погружений в батискафе. Должен признать, что хотя я высоко ценил часы, проведенные в его обществе, а также его неиссякаемый юмор, результаты нашего сотрудничества меня разочаровали. Я рассчитывал, что во время спуска ученый станет называть мне различных животных, появляющихся в иллюминаторе. Но мне пришлось смириться с тем фактом, что научные знания о морской фауне находятся пока еще в зачаточном состоянии. Ученый, которого я имел честь доставить в большие глубины, дабы позволить ему провести научные наблюдения, пребывал большей частью в сомнении, отвечая на мои вопросы, и виной тому была не только его скромность. Беседы с профессором, пожалуй, больше помогли мне осознать масштабы задачи, стоявшей перед его коллегами и отчасти передо мной. Мало-помалу я понял, что моя роль не ограничится исполнением обязанностей подводного "шофера" и что мне надлежит осваивать специальности моих "пассажиров".

Чтобы проиллюстрировать мое душевное состояние в тот весенний день, процитирую несколько строк из иронического отчета профессора Моно: "Погрузились всего на 75 метров - а за иллюминатором совершенно темно; вот уж чего я не ожидал. Впрочем, даже Уо удивлен, а уж он-то бывал и несколько глубже".

С наступлением темноты тотчас появляются светящиеся обитатели подводного мира: темнота эта населена весьма густо. Не нахожу более точного сравнения, чем со звездным небом, только фантастический подводный небосклон отличается непостоянством: созвездия, туманности и галактики непрерывно кружатся, перемещаются... Чудесное, волнующее зрелище - немного, правда, утомительное для глаз и мозга: за исключением отдельных случаев, все так быстро меняется, что разглядеть подробности, установить, хотя бы приблизительно, кто же участвует в этой головокружительной пляске, просто не успеваешь.

Канта приводили в состояние восхищенного изумления два явления - звездное небо над головой и механизм нравственных движений в душе человека. Тому же, кто погружался в батискафе, ясно, что к этому краткому перечню следует прибавить третье чудо - феерический танец светящихся созданий в кромешном мраке глубин.

Но вернемся к нашему первому научно-исследовательскому погружению. Совершив мягкую посадку на дно, мы увидели прекрасную актинию с коричневатыми щупальцами.

Вышли из строя прожектора, и нам пришлось возвращаться. Мягко говоря, моя подводная лаборатория еще далека от совершенства. Тем не менее профессор Моно учтиво выразил мне свое восхищение ею. Более успешным оказалось второе погружение, состоявшееся несколько дней спустя: мы провели на дне, на глубине 1400 метров, целых пять часов. На этот раз я едва успевал разбирать непривычные названия, которыми сыпал профессор Моно. Точное название красивого ската (Raja?), а также нескольких других рыб оказались выше моих способностей, но зато пикногонид (морские пауки), щетинкочелюстных и маленьких коричнево-фиолетовых акул (Centroscymnus sp., если не ошибаюсь, конечно) нам удалось не только наблюдать, но и сфотографировать. Были и другие животные, оказавшиеся загадкой даже для моего спутника - например, гигантский краб, которого мы безуспешно пытались преследовать. Этому крабу я даже благодарен, так как, гоняясь за ним, я испытал свои способности подводного пилота, причем единственным ориентиром мне служила великолепная морская звезда, лежавшая на дне; я совершил несколько вылазок в различных направлениях, но неизменно возвращался к ней.

Ценную информацию дали мне и наблюдения моего спутника относительно характера дна. Я и сам заметил, что, сбрасывая дробь, я всякий раз поднимал на дне облачка ила, но глубоко в ил дробь не зарывалась и даже служила мне ориентиром. Теперь же профессор Моно обратил мое внимание и на то, что при маневрах батискафа гайдроп, волочившийся по дну, оставляет чрезвычайно четкую борозду на глинистой, по словам Моно, корке, которая при этом трескается перпендикулярно борозде. Словом, для меня это погружение было гораздо более плодотворным в отношении научных наблюдений, чем все предыдущие.

Понятно, с каким сожалением я покидал Дакар, где наш батискаф произвел в общей сложности пять успешных погружений (в том числе одно пробное, без команды). Но в Париже уже создавался Комитет, который должен был разработать планы научной эксплуатации батискафа. Председателем его стал, естественно, профессор Фаж, самый известный из французских океанографов; к сожалению, он пробыл на этом посту всего несколько лет.

С 1954 по 1961 год, то есть около семи лет, "ФНРС-III", работая по указаниям Комитета, доставлял в морские глубины французских, бельгийских, американских, португальских и японских ученых, а иногда и журналистов. Мало-помалу установился определенный ритм работы. Батискаф - это, в первую очередь, судно, требующее постоянного ухода. Как известно, морская вода и воздух объединяют свои усилия, чтобы уничтожить творения рук человеческих: коррозия разрушает металл, стареет изоляция электропроводки, и потому ежегодно "ФНРС-III" проводил несколько месяцев в ремонтных доках. Погружение требует особенно тщательного соблюдения мер безопасности. Прогуливаясь на глубине в 1000 или, скажем, 10000 метров, мы не можем позволить себе рисковать. Вовсе не требуется, чтобы, отправляясь в подводную экспедицию, ученый совершал геройский поступок. Погружения, даже глубоководные, должны стать явлением привычным и заурядным.

Серьезные ремонтные работы проводились, разумеется, зимой, так как летом и море спокойнее, и исследователям, которые, как правило, преподают в университетах, удобнее совершать длительные экспедиции.

Однако, возвратившись в Дакар в конце лета 1954 года, батискаф не встал в док: я получил приказ обеспечить журналистам участие в глубоководных погружениях. Трое французов, а затем американец из журнала "Лайф" один за другим побывали со мной в подводном мире. До этого меня обвиняли в том, что я не допускаю прессу к батискафу. Но ведь испытания всегда связаны с какими-то инцидентами, трудностями и неудачами, а работать с полной отдачей можно только тогда, когда тебе никто не мешает. Мы с Вильмом публиковали отчеты о погружениях, также поступал и профессор Моно, но наши публикации были информацией специалистов, а широкой публике нужны, конечно, впечатления и непредвзятое мнение стороннего наблюдателя. Полагаю, я имею основания считать, что у меня установилось полное взаимопонимание с четырьмя журналистами, получившими разрешение совершить со мной погружения на глубину 1500 - 2000 метров в районе Тулона. Участвуя в погружениях, они не ставили перед собой никаких специальных целей; для них это были скорее увеселительные прогулки, и я рассматривал своих пассажиров как своего рода подводных туристов. Тем не менее в ходе этих экскурсий мне удалось совершить несколько открытий, например, обнаружить бентозавра (Benthosaurus grallator) - рыбу с тремя "конечностями". Длина бентозавра - около 20 сантиметров; он держался на дне, расположившись головой против течения и опершись на свои "конечности", две из которых - продолжение лучей брюшных плавников, а третья - хвостового. Я обнаружил его на сравнительно ровном участке дна неподалеку от Тулона, на глубине 2000 метров, и он любезно позволил мне сфотографировать себя в нескольких ракурсах. Ихтиологи знали о его существовании, но считали, что он не встречается в Средиземном море. Несколько экземпляров бентозавра было обнаружено в Индийском и Тихом океанах при тралении на глубине 5000 - 6000 метров. Между тем мой бентозавр вовсе не был случайно заблудившимся чужаком. Впоследствии я находил десятки особей этого вида в том же районе. Я даже выяснил, что существует, по моим наблюдениям, две разновидности этого животного - "бентозавр длиннолапый" и "бентозавр коротколапый". Не думаю, чтобы конечности у последних были кем-то подрезаны. О повадках этих рыб специалисты не знали ничего, да и мне, хотя я не раз встречал их на дне моря, лишь десять лег спустя удалось наблюдать, как они двигаются. Произошло это в 1968 году; оказалось, что бентозавр... ходит! Выглядит это Еесьма любопытно: сначала он вытягивает вперед правую "конечность" (или луч), затем левую и потом, извиваясь всем телом, подтягивает хвостовую. Движется он таким образом медленно, но упорно. В дальнейшем мне довелось еще несколько раз видеть, как "идет" бентозавр.

Так ремесло пилота батискафа привело меня к увлечению натурализмом; но, честно говоря, я, кроме того, испытывал постоянное искушение заняться еще и непосредственно рыбной ловлей.

После первых же погружений в районе Дакара меня перестали удовлетворять более или менее удачные снимки, которые нам удавалось сделать с помощью наружных фотокамер и фотоаппарата, установленного в кабине перед иллюминатором,- мне захотелось поднять на поверхность и самих замеченных нами рыб. В конце концов мы решили оборудовать "ФНРС-III" рыболовными тралами, одни из которых предназначались для траления дна, другие - для ловли на высоте один-два метра над ним.

Первая попытка была предпринята на глубине 2000 метров. Ловить мы решили акул. Они появились, как только "ФНРС-III" неподвижно повис над илом. Их было три или четыре, и, глядя, как они кружат за иллюминатором, мы испытывали неописуемое волнение. Представьте себе рыбака, которому предстоит впервые в мире испытать подводную удочку! Поначалу наживка привлекла внимание наших гостей. Но поскольку обычно они находят пищу, роясь в иле, то некоторое время они просто кружились возле нас, пренебрегая приманкой, висящей за бортом. Мы внимательно следили за ними, и вот наконец они решились и проглотили наживку. Победа, решили мы. Но не тут-то было: крючки оказались слишком малы, а акулы - слишком умны. Поживившись неожиданным угощением, они выплюнули крючки, жалко повисшие за иллюминатором.

Нам пришлось возвратиться на поверхность с пустыми руками, но я не желал капитулировать, и в следующий раз наживил приманку на гораздо более крупные крючки. Но они не понадобились: наши друзья в тот раз не появились. Но зато наживка неожиданно возбудила аппетит у двух-трех странных рыб длиной около 30 сантиметров, которых легко распознать по вертикальным антеннам-усикам сантиметров в 20, растущим у них из основания черепа. Для чего служат эти усики? Некоторые специалисты считают, что с их помощью галопорфиры (еще одно труднопроизносимое название, которое надо бы изменить) находят свою добычу. Очень может быть. Однако в тот день я видел только, как они нашли свою добычу на наших крючках: мы и оглянуться не успели, как они обглодали их дочиста. Снова вернулись на поверхность с пустыми руками.

Проявив упрямство, я взял и купил обыкновенную вершу, решив, что если таскать ее по дну достаточно долго, то уж что-нибудь в нее обязательно попадется. Однако моим надеждам не суждено было осуществиться и на этот раз: ни акул, ни галопорфир я не встретил, и только великолепный скат диаметром метра в полтора явился словно нарочно, чтобы подразнить меня: верша, укрепленная перед иллюминатором, была для него слишком мала. Надо отдать ему должное - он сделал все, от него зависящее, чтобы не разочаровать меня: минут пять грациозно плавал перед иллюминатором, ткнулся носом в мою снасть и в недоумении отбыл восвояси.

Этот эпизод заставил меня глубже чем прежде (трудно удержаться от каламбура) задуматься над вопросом, приходившим мне в голову еще при наших первых погружениях, а именно: слепы ли обитатели больших глубин? Если да, то зачем им глаза? Ведь многочисленные снимки, сделанные нами, подтверждали наличие органов зрения. Так ли уж непроницаем подводный мрак? Ведь некоторые морские животные обладают способностью фосфоресцировать. Однако было очевидно и то, что свет наших прожекторов ничуть не тревожит многочисленных - и таких разных - хозяев подводного мира. Мы видели, как рыбы без колебаний вплывали в освещенную зону, и нам даже казалось, что они видят батискаф, осматривают его, кружась вокруг нас. Путем чисто теоретических рассуждений, основанных на собственных наблюдениях, я пришел к мысли, что, по-видимому, глубоководные рыбы или слепы, или, владея способностью различать слабо освещенные предметы, никак не реагируют на более сильный свет. Они, безусловно, обладают каким-то другим средством обнаружения препятствий - возможно, чем-то вроде ультразвукового локатора.

Мои рассуждения остаются чисто дилетантскими; специалисты, досконально изучающие в лабораториях особей, захваченных глубинными тралами, написали по этим вопросам немало работ. Они выяснили, в частности, что у некоторых рыб глаз атрофирован, а у других, наоборот, гипертрофирован; бывает, что органы зрения посажены на окончаниях длинных усиков, а иногда они находятся в верхней части головы. У некоторых животных вдоль туловища или на окончаниях грудных плавников расположены ряды светящихся точек. К сожалению для нас, наблюдателей, существа эти слишком малы для подробных и точных наблюдений: длина их не превышает нескольких сантиметров. Самое большее, чего удается достичь,- это, погасив прожекторы, наблюдать настоящий фейерверк многочисленных огоньков, оставаясь в полном неведении относительно того, кто именно их зажигает.

Наука все еще не дала ответа на вопрос о назначении люминесцирующих органов некоторых обитателей больших глубин. На этот счет есть несколько гипотез. Одни считают, что свет служит средством обороны, как, например, у некоторых креветок, которые ослепляют своих врагов, создавая вокруг себя светящуюся завесу. В то же время свет может быть и наступательным оружием, а также приманкой; например рыба, называемая "чудо Галатеи" (Galatheathauma axeli), имеет в глубине глотки светящуюся присоску, которая и привлекает неосторожных жертв. В своем труде "Жизнь в морских глубинах" профессор Рожэ Дажоз указывает между прочим, что "фотоблефарон имеет непрозрачный козырек, с помощью которого маскирует в случае надобности свой люминесцирующий орган".

Тот же автор считает, что у глубоководных животных люминесценция может выполнять и функцию полового сигнала. Подобно тому как птицы, живущие в джунглях, имеют исключительно яркое оперенье и наделены способностью издавать пронзительные крики, которые помогают им находить друг друга в глубине тропических лесов, морские животные - по крайней мере некоторые из них - испускают свет (это может быть и ровное свечение, и отдельные вспышки) с единственной целью отыскивать себе подобных на больших глубинах в период размножения.

Вопрос об устройстве глаза обитателей больших глубин тянет за собой и еще один вопрос, который не может не возникнуть у наблюдателей, находящихся на борту батискафа. А что если существуют животные, которые, в силу особой чувствительности сетчатки, избегают слишком сильного света наших прожекторов? Такое предположение кажется небезосновательным. Впервые оно пришло мне в голову еще во время первых погружений в Средиземном море; и если оно справедливо, необходимо разработать методы наблюдения в темноте, чтобы не распугивать таких животных.

Ученые, приглашенные участвовать в первых погружениях "ФНРС-III" в Средиземном море, быстро поняли, какую большую пользу можно извлечь из подобного аппарата, если оборудовать его надлежащим образом. Они не скупились на похвалы, но на меня сыпались и критические замечания. Надо, впрочем, признать, что в то время наше оборудование было чрезвычайно примитивным. Мы располагали двумя фотоаппаратами, предоставленными нам Национальным географическим обществом США; над их усовершенствованием неустанно трудился профессор Эджертон из Массачусетского технологического института в Бостоне. Имелись у нас и термометрические датчики, которые фактически являлись частью навигационного оборудования батискафа. Они позволяли нам сопоставлять температуры бензина и морской воды, но для океанографических исследований пользы от них было мало, так как они были недостаточно точны.

В тот первый год эксплуатации батискафа сопровождавшие меня ученые были вынуждены ограничиться простыми визуальными наблюдениями. Пристроившись возле иллюминатора, они, так сказать, привыкали к новому орудию своего труда. В общей сложности на протяжении второй половины 1954 года и всего 1955 года мы совершили около двадцати погружений.

Эти погружения осуществлялись в районе Тулона; глубины там не превышали 2000 метров, но рельеф дна был весьма разнообразным - равнины, плато, большие каньоны, изучением которых мы и занимались во время первых "преднаучных" разведывательных экспедиций.

Наши работы были прерваны на несколько недель путешествием батискафа в Париж. Широкая публика тоже имеет свои права. К этому времени я уже наслушался упреков в бесполезной трате средств на батискаф. Ныне, когда я пишу эти строки, подобные упреки ретроградов достаются космонавтам. Одним словом, начальство решило выставить "ФНРС-III" в Морском салоне. Возможно, было бы удобнее поставить батискаф на якорь у плавучей пристани на Сене, но тогда посетители увидели бы только надстройки нашего глубоководного снаряда. И вот пришлось ему три недели провисеть в портале, специально построенном близ Эйфелевой башни. При всей противоестественности такого положения - батискаф в воздухе! - публика извлекла, наверное, из него кое-какую пользу. Но зато для батискафа эта затея чуть не обернулась трагически. Мой корабль, так лихо справлявшийся со всеми трудностями плавания в открытом море и на больших глубинах, едва не закончил свое существование на дне Сены. Баржу, которая должна была доставить его в Гавр, утяжелили мешками с песком, чтобы она осела глубже и могла пройти под мостами. Но из-за этого дополнительного груза она стала черпать воду. С каждым порывом ветра гребни волн перекатывались через борт, и песок жадно поглощал воду; баржа все чаще зарывалась носом. К счастью, шкипер сумел оценить обстановку и стал на якорь в бухточке между Руаном и Гавром, где и переждал волнение.

Я испытал большое облегчение, когда мой "ФНРС-III" возвратился в Тулон, к нормальной жизни и намеченной программе работ. Программа эта не всегда была легкой. Чтобы каждое погружение прошло успешно, нужно было найти оптимальное сочетание трех факторов, которые обычно взаимоисключаю г друг друга: мне приходилось учитывать интересы ученых, интересы экипажа нашего буксира и при этом экономить время. Персонал мой теперь состоял из одного главстаршины - верного Роста, и трех старшин, вместо прежних двух. Всем известно, что в военных портах буксиры без дела не стоят; поэтому нам нелегко было заполучить буксир для такого фантастического дела, как вывод батискафа в открытое море. Ученые - люди занятые; они непрочь прогуляться в батискафе, если прогулку можно заранее согласовать с расписанием поездов. Вот и попробуй угодить и тем, и другим; ведь время-то не остановишь! Справедливости ради скажу, что со стороны военно-морских властей Тулона я неизменно встречал полное понимание и получал от них действенную помощь; но за время нашей совместной работы я познакомился со всеми буксирами, посылочными судами, лихтерами, водолеями и допотопными траулерами, какие только имелись на базе.

Всякий раз мне приходилось заново инструктировать командира судна, буксирующего батискаф. Хорошо зная свое дело, эти офицеры, однако, не без тревоги брались за буксировку нашего странного аппарата, глядя на который не сразу сообразишь, к какому месту и трос-то крепить. Командир обычно уступал свою каюту ученому, а я устраивался, где придется, лишь бы поспать несколько часов до рассвета.

В ходе этих вылазок я впервые встретился с учеными, сыгравшими особенно значительную роль в эксплуатации "ФНРС-III", а впоследствии и "Архимеда" - с профессором Пересом, ректором Дюбюиссоном и господином Трегубовым.

С профессором биологии Пересом я познакомился, когда бельгийские власти передавали "ФНРС-III" французским представителям. Перес показался мне чрезвычайно приветливым человеком, простым и душевным. Летом 1954 года мы впервые совершили совместное погружение, к которому я готовился с чрезвычайной тщательностью: прогуливать видных ученых по дну морскому было мне тогда еще в новинку. Помню, с каким интересом он следил за подготовкой к погружению. Наконец все было готово. Оставалось открыть клапан затопления шахты, и батискаф начнет погружение.

Но не тут-то было. Стрелка глубиномера, за которой мы оба внимательно следили, оставалась неподвижной. Очевидно, батискаф недостаточно загружен, подумал я. Вызвав по радиотелефону сопровождавшее нас судно, я попросил положить на палубу батискафа пару мешков чугунной дроби. Надувная лодка подошла к нам, просьба моя была выполнена, но... вода в шахту не пошла. По моей просьбе добавили еще 100 килограммов дроби. Безрезультатно. Если бы батискаф оказался слишком тяжелым, это еще можно было бы понять - мы вполне могли потерять несколько сот литров бензина из поплавка в порту или во время транспортировки. Но каким образом батискаф оказался недостаточно тяжелым - этого я не мог постичь. А ведь на палубе стояли еще и матросы, доставившие дробь! Пришлось отказаться от погружения. Только вернувшись на базу, мы обнаружили, что люки бункеров с балластом были неплотно задраены, и поэтому всю дорогу из порта наш, ФНРС-III", как мальчик-с-пальчик, сыпал за собой дробь. Матросы, любители пошутить, наградили моего неудачливого спутника кличкой "непогружаемый профессор". С тех пор он. многократно доказал свою "погружаемость" и участвовал почти во всех наших экспедициях, но и теперь иной раз кто-нибудь из старых товарищей нет-нет да и назовет его этой кличкой.

"ФНРС-Ш", да и "Архимед" тоже, были и сами непрочь подшутить над новичками. Помню первое погружение ректора Дюбюиссона, тоже биолога, с которым я познакомился в Льеже, когда ездил туда с докладом. Уже в первой нашей беседе он проявил большой интерес к батискафу. Коллеги относились к Дюбюиссону с большим уважением и, ценя его административные способности, избрали ректором Льежского университета; жена его также была биологом. Первое погружение ректора, состоявшееся 10 августа 1955 года близ Тулона, прошло вполне благополучно и привело его в восторг. Неприятное разочарование ожидало Дюбюиссона по возвращении - ни один из сделанных нами фотоснимков не получился: фотокамеры были неправильно установлены. Однако эта неудача не убавила его энтузиазма, о чем он и сообщил по телефону жене тотчас по возвращении на базу; потом он признался мне, что ее очень тревожило его путешествие на дно морское.

Во время этого погружения ректор Дюбюиссон задумал разработать конструкцию прибора для измерения рН - показателя концентрации ионов водорода в морской воде, что он и сделал, прибегнув к помощи господина Дистэша. Несколько лет спустя, 15 октября 1959 года, он лично испытал этот прибор, изготовленный в Бельгии. И я снова делил с ним кабину батискафа. На этот раз прогулка прошла далеко не так спокойно, по крайней мере для меня. Как всегда, сразу после начала погружения я стал измерять содержание углекислоты в воздухе, которым мы дышали. Военно-морская база снабдила меня для этого новым, усовершенствованным прибором. Выяснилось, что содержание СО₂ в воздухе кабины составляет 1%. Это выше нормы. Я поспешно вскрыл несколько пакетов негашеной извести и пересыпал их содержимое в сетки, которые развесил по кабине. За два часа содержание углекислоты не только не уменьшилось, но, наоборот, превысило 2%. Такого у меня никогда не случалось. Может быть, известь недоброкачественная? Я вскрыл еще несколько пакетов и развесил сетки с известью по всей кабине. Ситуация начинала меня тревожить. Время от времени я всматривался в улыбающееся лицо моего спутника, ища в нем признаки отравления: он сидел перед иллюминатором ниже, чем я, и теоретически должен был бы первым почувствовать недомогание. Но нет, голос его оставался бодр и весел. Я начал сомневаться в показаниях газоанализатора и сокрушался, что не захватил с собой старый верный прибор Дрегера, который меня ни разу не подвел. К тому времени, когда батискаф опустился на дно, стрелка газоанализатора дошла до упора и показала свыше 5% СО₂. Сейчас я уверен, что при таком количестве извести в сетках, воздух в кабине был у нас тогда чище, чем когда-либо. Дюбюиссон, между прочим, до сих пор при случае шутливо обвиняет меня в попытке заживо похоронить его в негашеной извести. Нет, я не покушался на его жизнь; наоборот, я как никогда был озабочен состоянием здоровья своего спутника, прислушивался к его интонациям, ловил каждое его слово.

Кстати, я заметил, что разговоры в кабине батискафа всегда воспринимаются как нечто чрезвычайно значительное - может быть, само ощущение, что мы остались наедине в бескрайних морских глубинах, придает им особый вес? Мои спутники всегда казались мне необычайно сильными личностями. Все они в какой-то мере способствовали моему развитию, хотя бы потому, что делились со мной своими познаниями в различных областях. Господин Трегубов, например, рассказывал мне о планктоне, этом сокровище морей, без которого не было бы рыб. Будучи директором биостанции в Вильфранш-сюр-мер, он уже тридцать лет изучал планктон и считался в этой области одним из крупнейших в мире специалистов. Батискаф мог сослужить ему хорошую службу, поэтому было решено, что "ФНРС-III" отправится в Вильфранш, чтобы дать Трегубову возможность совершить несколько погружений для проверки результатов, полученных при наблюдениях с поверхности.

Кажется, я нигде не упомянул, что Трегубов был русским. В 1916 году он по распоряжению царского правительства был послан, а вернее, откомандирован на станцию Вильфранш, которая тогда принадлежала русским, и остался на своем посту, когда после Октябрьской революции станция перешла в собственность Франции. В 1956 году, семидесяти лет от роду, Трегубов совершил свое первое погружение. На протяжении последующих четырех лет он двенадцать раз опускался на большие глубины, как днем, так и ночью. Я навсегда сохраню память об этом подвижном старике, готовом в любую погоду, в любое время суток сесть в надувную лодку или спуститься в шахту батискафа. Во время погружений он не расставался со своим беретом и термосом, полным кофе, приготовленного госпожой Трегубовой. Блестящий собеседник, он, не отрываясь от своих наблюдений, рассказывал мне разные необычайные истории, причем говорил на ломаном французском языке с сильным русским акцентом и - уж не знаю по какой причине - опускал решительно все артикли.

От него я узнал целый ряд названий, пока мало кому известных, которым в недалеком будущем суждено занять место в ресторанных мерю. Благодаря его урокам я научился делить мир морских животных на планктон - крохотные организмы, дрейфующие более или менее пассивно, нектон - активно плавающие животные и бентос, в состав которого входят все придонные животные.

Как видно из моего рассказа, биологи оказались в известной мере первыми, кто заинтересовался батискафами. Это и понятно: батискафы позволили изучать рыб и морских животных в естественных условиях. Но недалек тот день, когда и ученые других специальностей присоединятся к биологам, и батискаф станет универсальной лабораторией для изучения мира больших глубин, все больше привлекающих внимание человека.